Как оценивают гончаров и пушкин героев комедии горе от ума. Гончаров - критик: критический этюд «Мильон терзаний» на пьесу Грибоедова «Горе от ума Мировоззрение главного героя
Как оценивают Гончаров и Пушкин Чацкого, Софью, других героев комедии, художественное мастерство писателя?
Софью отличает, как сказал И. А. Гончаров, «смесь хороших инстинктов с ложью… путаница понятий, умственная и нравственная слепота – все это не имеет в ней характера личных пороков, а является в ней как общие черты ее круга. В собственной, личной ее физиологии прячется что-то свое, горячее, нежное, даже мечтательное». Личный, немалый потенциал Софьи пока в отношениях с подлинными, а не мнимыми нравственными ценностями не имел поводов проявиться. Будущее героини неопределенно.
И. А. Гончаров писал: «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей. Он вечный обличитель лжи, запрятавшийся в пословицу: “Один в поле не воин”. Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и – всегда жертва».
И все-таки писатель всем ходом действия доказывает, что абстрактные романтические суждения о благе несколько обесцениваются неумением героя разобраться в конкретных, не таких уж сложных обстоятельствах.
Чацкий обвиняет Софью в том, чего она не совершала: «Зачем меня надеждой завлекли?» В статье «Мильон терзаний» И. А. Гончаров писал, что в этом случае Чацкому «изменяет не только ум, но и здравый смысл». Как справедливо заметил А. С. Пушкин, нет большого ума в попытках героя проповедовать свои идеи среди невежественных людей, которые их не могут воспринять, но настроены заранее враждебно. Однако автору важно, чтобы обличительные монологи Чацкого все-таки прозвучали. В них «век нынешний» проявляет себя в полной мере.
Здесь искали:
- композиция комедии горе от ума Пушкин Гончаров
- сопастовление горе от ума пушкин и гончаровым
- что гоыррит гоняаров о чацком
Иван Гончаров
«Мильон терзаний»
(Критический этюд)
Горе от ума , Грибоедова. — Бенефис Монахова, ноябрь, 1871 г.
Как посмотреть да посмотреть (говорит он),
Век нынешний и век минувший,
Свежо предание, а верится с трудом, —
А про свое время выражается так:
Теперь
вольнее всякий дышит, —
Бранил ваш
век я беспощадно, —
Служить бы рад, — прислуживаться тошно, —
Намекает он сам. О «тоскующей лени, о праздной скуке» и помину нет, а еще менее о «страсти нежной», как о науке и о занятии. Он любит серьезно, видя в Софье будущую жену.
Между тем Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу — не найдя ни в ком «сочувствия живого», и уехать, увозя с собой только «мильон терзаний». Ни Онегин, ни Печорин не поступили бы так неумно вообще, в деле любви и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в каменные статуи, а Чацкий остается и останется всегда в живых за эту свою «глупость». Читатель помнит, конечно, все, что проделал Чацкий. Проследим слегка ход пьесы и постараемся выделить из нее драматический интерес комедии, то движение, которое идет через всю пьесу, как невидимая, но живая нить, связующая все части и лица комедии между собою. Чацкий вбегает к Софье, прямо из дорожного экипажа, не заезжая к себе, горячо целует у ней руку, глядит ей в глаза, радуется свиданию, в надежде найти ответ прежнему чувству — и не находит. Его поразили две перемены: она необыкновенно похорошела и охладела к нему — тоже необыкновенно. Это его и озадачило, и огорчило, и немного раздражило. Напрасно он старается посыпать солью юмора свой разговор, частию играя этой своей силой, чем, конечно, прежде нравился Софье, когда она его любила, — частию под влиянием досады и разочарования. Всем достается, всех перебрал он — от отца Софьи до Молчалина — и какими меткими чертами рисует он Москву — и сколько из этих стихов ушло в живую речь! Но все напрасно: нежные воспоминания, остроты — ничто не помогает. Он терпит от нее одни холодности, пока, едко задев Молчалина, он не задел за живое и ее. Она уже с скрытой злостью спрашивает его, случилось ли ему хоть нечаянно «добро о ком-нибудь сказать», и исчезает при входе отца, выдав последнему почти головой Чацкого, то есть объявив его героем рассказанного перед тем отцу сна. С этой минуты между ею и Чацким завязался горячий поединок, самое живое действие, комедия в тесном смысле, в которой принимают близкое участие два лица, Молчалин и Лиза. Всякий шаг Чацкого, почти всякое слово в пьесе тесно связаны с игрой чувства его к Софье, раздраженного какою-то ложью в ее поступках, которую он и бьется разгадать до самого конца. Весь ум его и все силы уходят в эту борьбу: она и послужила мотивом, поводом к раздражениям, к тому «мильону терзаний», под влиянием которых он только и мог сыграть указанную ему Грибоедовым роль, роль гораздо большего, высшего значения, нежели неудачная любовь, словом, роль, для которой и родилась вся комедия. Чацкий почти не замечает Фамусова, холодно и рассеянно отвечает на его вопрос, где был? «Теперь мне до того ли?» — говорит он и, обещая приехать опять, уходит, проговаривая из того, что его поглощает:Как Софья Павловна у вас похорошела!
Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?
Служить бы рад, — прислуживаться тошно!
Вот то-то, все вы гордецы:
Говорит Фамусов и затем чертит такой грубый и уродливый рисунок раболепства, что Чацкий не вытерпел и в свою очередь сделал параллель века «минувшего» с веком «нынешним».
Но все еще раздражение его сдержанно: он как будто совестится за себя, что вздумал отрезвлять Фамусова от его понятий; он спешит вставить, что «не о дядюшке его говорит», которого привел в пример Фамусов, и даже предлагает последнему побранить и свой век, наконец, всячески старается замять разговор, видя, как Фамусов заткнул уши, — успокаивает его, почти извиняется.Длить споры не мое желанье, —
Говорит он. Он готов опять войти в себя. Но его будит неожиданный намек Фамусова на слух о сватовстве Скалозуба.
Вот будто женится на Софьюшке... и т. д.
Как суетится, что за прыть!
Ах — тот скажи любви конец,
Кто на три года вдаль уедет! —
Но сам еще не верит этому, по примеру всех влюбленных, пока эта любовная аксиома не разыгралась над ним до конца.
Фамусов подтверждает свой намек о женитьбе Скалозуба, навязывая последнему мысль «о генеральше», и почти явно вызывает на сватовство. Эти намеки на женитьбу возбудили подозрения Чацкого о причинах перемены к нему Софьи. Он даже согласился было на просьбу Фамусова бросить «завиральные идеи» и помолчать при госте. Но раздражение уже шло crescendo, и он вмешался в разговор, пока небрежно, а потом, раздосадованный неловкой похвалой Фамусова его уму и прочее, возвышает тон и разрешается резким монологом: «А судьи кто?» и т. д. Тут уже завязывается другая борьба, важная и серьезная, целая битва. Здесь в нескольких словах раздается, как в увертюре опер, главный мотив, намекается на истинный смысл и цель комедии. Оба, Фамусов и Чацкий, бросили друг другу перчатку:Смотрели бы, как делали отцы,
Учились бы, на старших глядя! —
Раздался военный клик Фамусова. А кто эти старшие и «судьи»?
За дряхлостию лет
К свободной жизни их вражда непримирима, —
Отвечает Чацкий и казнит —
Прошедшего житья подлейшие черты.
Смятенье, обморок, поспешность, гнев испуга!
(по случаю паденья с лошади Молчалина) —
Все это можно ощущать,
Когда лишаешься единственного друга, —
Говорит он и уезжает в сильном волнении, в муках подозрений на двух соперников.
В третьем акте он раньше всех забирается на бал, с целью «вынудить признанье» у Софьи — и с дрожью нетерпенья приступает к делу прямо с вопросом: «Кого она любит?» После уклончивого ответа она признается, что ей милее его «иные». Кажется, ясно. Он и сам видит это и даже говорит:И я чего хочу, когда все решено?
Мне в петлю лезть, а ей смешно!
Раз в жизни притворюсь, —
Решает он, чтоб «разгадать загадку», а собственно чтоб удержать Софью, когда она рванулась прочь при новой стреле, пущенной в Молчалина. Это не притворство, а уступка, которою он хочет выпросить то, чего нельзя выпросить, — любви, когда ее нет. В его речи уже слышится молящий тон, нежные упреки, жалобы:
Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та...
Чтоб, кроме вас, ему мир целый
Казался прах и суета?
Чтоб сердца каждое биенье
Любовью ускорялось к вам... —
Говорит он — и наконец:
Чтоб равнодушнее мне понести утрату,
Как человеку — вы, который с вами взрос,
Как другу вашему, как брату,
Мне дайте убедиться в том...
Это уже слезы. Он трогает серьезные струны чувства —
От сумасшествия могу я остеречься,
Пущусь подалее простыть, охолодеть... —
Заключает он. Затем оставалось только упасть на колени и зарыдать. Остатки ума спасают его от бесполезного унижения.
Такую мастерскую сцену, высказанную такими стихами, едва ли представляет какое-нибудь другое драматическое произведение. Нельзя благороднее и трезвее высказать чувство, как оно высказалось у Чацкого, нельзя тоньше и грациознее выпутаться из ловушки, как выпутывается Софья Павловна. Только пушкинские сцены Онегина с Татьяной напоминают эти тонкие черты умных натур. Софье удалось было совершенно отделаться от новой подозрительности Чацкого, но она сама увлеклась своей любовью к Молчалину и чуть не испортила все дело, высказавшись почти открыто в любви. На вопрос Чацкого:Зачем же вы его (Молчалина) так коротко узнали?
— она отвечает:
Я не старалась! Бог нас свел.
Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел.
При батюшке три года служит;
Тот часто бестолку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
А, между прочим,
Веселостей искать бы мог, —
Ничуть, от старичков не ступит за порог!
Мы резвимся, хохочем;
Он с ними целый день засядет, рад не рад,
Играет...
Чудеснейшего свойства...
Он наконец: уступчив, скромен, тих,
И на душе проступков никаких;
Чужих и вкривь и вкось не рубит...
Вот я за что его люблю!
Она его не уважает!
Шалит, она его не любит.
Она не ставит в грош его! —
Утешает он себя при каждой ее похвале Молчалину и потом хватается за Скалозуба. Но ответ ее — что он «герой не ее романа» — уничтожил и эти сомнения. Он оставляет ее без ревности, но в раздумье, сказав:
Кто разгадает вас!
Обманщица смеялась надо мною! —
Замечает он и идет навстречу новым лицам.
Комедия между ним и Софьей оборвалась; жгучее раздражение ревности унялось, и холод безнадежности пахнул ему в душу. Ему оставалось уехать; но на сцену вторгается другая, живая, бойкая комедия, открывается разом несколько новых перспектив московской жизни, которые не только вытесняют из памяти зрителя интригу Чацкого, но и сам Чацкий как будто забывает о ней и мешается в толпу. Около него группируются и играют, каждое свою роль, новые лица. Это бал, со всей московской обстановкой, с рядом живых сценических очерков, в которых каждая группа образует свою отдельную комедию, с полною обрисовкою характеров, успевших в нескольких словах разыграться в законченное действие. Разве не полную комедию разыгрывают Горичевы? Этот муж, недавно еще бодрый и живой человек, теперь опустившийся, облекшийся, как в халат, в московскую жизнь, барин, «муж-мальчик, муж-слуга, идеал московских мужей», по меткому определению Чацкого, — под башмаком приторной, жеманной, светской супруги, московской дамы? А эти шесть княжен и графиня-внучка, — весь этот контингент невест, «умеющих, по словам Фамусова, принарядить себя тафтицей, бархатцем и дымкой», «поющих верхние нотки и льнущих к военным людям»? Эта Хлестова, остаток екатерининского века, с моськой, с арапкой-девочкой, — эта княгиня и князь Петр Ильич — без слова, но такая говорящая руина прошлого; Загорецкий, явный мошенник, спасающийся от тюрьмы в лучших гостиных и откупающийся угодливостью, вроде собачьих поносок — и эти N. N., и все толки их, и все занимающее их содержание! Наплыв этих лиц так обилен, портреты их так рельефны, что зритель хладеет к интриге, не успевая ловить эти быстрые очерки новых лиц и вслушиваться в их оригинальный говор. Чацкого уже нет на сцене. Но он до ухода дал обильную пищу той главной комедии, которая началась у него с Фамусовым, в первом акте, потом с Молчалиным, — той битве со всей Москвой, куда он, по целям автора, затем и приехал. В кратких, даже мгновенных встречах с старыми знакомыми, он успел всех вооружить против себя едкими репликами и сарказмами. Его уже живо затрогивают всякие пустяки — и он дает волю языку. Рассердил старуху Хлестову, дал невпопад несколько советов Горичеву, резко оборвал графиню-внучку и опять задел Молчалина. Но чаша переполнилась. Он выходит из задних комнат уже окончательно расстроенный, и по старой дружбе, в толпе опять идет к Софье, надеясь хоть на простое сочувствие. Он поверяет ей свое душевное состояние:Мильон терзаний! —
Говорит он. жалуется он ей, не подозревая, какой заговор созрел против него в неприятельском лагере.
«Мильон терзаний» и «горе!» — вот что он пожал за все, что успел посеять. До сих пор он был непобедим: ум его беспощадно поражал больные места врагов. Фамусов ничего не находит, как только зажать уши против его логики, и отстреливается общими местами старой морали. Молчалин смолкает, княжны, графини — пятятся прочь от него, обожженные крапивой его смеха, и прежний друг его, Софья, которую одну он щадит, лукавит, скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его, под рукой, вскользь, сумасшедшим. Он чувствовал свою силу и говорил уверенно. Но борьба его истомила. Он, очевидно, ослабел от этого «мильона терзаний», и расстройство обнаружилось в нем так заметно, что около него группируются все гости, как собирается толпа около всякого явления, выходящего из обыкновенного порядка вещей. Он не только грустен, но и желчен, придирчив. Он, как раненый, собирает все силы, делает вызов толпе — и наносит удар всем, — но нехватило у него мощи против соединенного врага. Он впадает в преувеличения, почти в нетрезвость речи, и подтверждает во мнении гостей распущенный Софьей слух о его сумасшествии. Слышится уже не острый, ядовитый сарказм, в который вставлена верная, определенная идея, правда, а какая-то горькая жалоба, как будто на личную обиду, на пустую, или, по его же словам, «незначащую встречу с французиком из Бордо», которую он, в нормальном состоянии духа, едва ли бы заметил. Он перестал владеть собой и даже не замечает, что он сам составляет спектакль на бале. Он ударяется и в патриотический пафос, договаривается до того, что находит фрак противным «рассудку и стихиям», сердится, что madame и mademoiselle не переведены на русский язык, — словом, «il divague!» — заключили, вероятно, о нем все шесть княжен и графиня-внучка. Он чувствует это и сам, говоря, что «в многолюдстве он растерян, сам не свой!» Он точно «сам не свой», начиная с монолога «о французике из Бордо» — и таким остается до конца пьесы. Впереди пополняется только «мильон терзаний». Пушкин, отказывая Чацкому в уме, вероятно, всего более имел в виду последнюю сцену 4-го акта, в сенях, при разъезде. Конечно, ни Онегин, ни Печорин, эти франты, не сделали бы того, что проделал в сенях Чацкий. Те были слишком дрессированы «в науке страсти нежной», а Чацкий отличается и, между прочим, искренностью и простотой, и не умеет и не хочет рисоваться. Он не франт, не лев. Здесь изменяет ему не только ум, но и здравый смысл, даже простое приличие. Таких пустяков наделал он! Отделавшись от болтовни Репетилова и спрятавшись в швейцарскую в ожидании кареты, он подглядел свидание Софьи с Молчалиным и разыграл роль Отелло, не имея на то никаких прав. Он упрекает ее, зачем она его «надеждой завлекла», зачем прямо не сказала, что прошлое забыто. Тут что ни слово — то неправда. Никакой надеждой она его не завлекала. Она только и делала, что уходила от него, едва говорила с ним, призналась в равнодушии, назвала какой-то старый детский роман и прятанье по углам «ребячеством» и даже намекнула, что «бог ее свел с Молчалиным». А он, потому только, что —Так страстно и так низко
Был расточитель нежных слов, —
В ярости за собственное свое бесполезное унижение, за напущенный на себя добровольно самим собой обман, казнит всех, а ей бросает жестокое и несправедливое слово:
С вами я горжусь моим разрывом, —
Когда нечего было и разрывать! Наконец просто доходит до брани, изливая желчь:
На дочь, и на отца.
И на любовника глупца,
—
И кипит бешенством на всех, «на мучителей толпу, предателей, нескладных умников, лукавых простаков, старух зловещих» и т. д. И уезжает из Москвы искать «уголка оскорбленному чувству», произнося всему беспощадный суд и приговор!
Если б у него явилась одна здоровая минута, если б не жег его «мильон терзаний», он бы, конечно, сам сделал себе вопрос: «Зачем и за что наделал я всю эту кутерьму?» И, конечно, не нашел бы ответа. За него отвечает Грибоедов, который неспроста кончил пьесу этой катастрофой. В ней, не только для Софьи, но и для Фамусова и всех его гостей, «ум» Чацкого, сверкавший, как луч света в целой пьесе, разразился в конце в тот гром, при котором крестятся, по пословице, мужики. От грома первая перекрестилась Софья, остававшаяся до самого появления Чацкого, когда Молчалин уже ползал у ног ее, все тою же бессознательною Софьей Павловною, с тою же ложью, в какой ее воспитал отец, в какой он прожил сам, весь его дом и весь круг. Еще не опомнившись от стыда и ужаса, когда маска упала с Молчалина, она прежде всего радуется, что «ночью все узнала, что нет укоряющих свидетелей в глазах!» А нет свидетелей, следовательно, все шито да крыто, можно забыть, выйти замуж, пожалуй, за Скалозуба, а на прошлое смотреть... Да никак не смотреть. Свое нравственное чувство стерпит, Лиза не проговорится, Молчалин пикнуть не смеет. А муж? Но какой же московский муж, «из жениных пажей», станет озираться на прошлое! Это и ее мораль, и мораль отца, и всего круга. А между тем Софья Павловна индивидуально не безнравственна: она грешит грехом неведения, слепоты, в которой жили все, —Свет не карает заблуждений,
Но тайны требует для них!
Подумаешь, как счастье своенравно, —
Говорит она, когда отец застал Молчалина рано утром у ней в комнате, —
Бывает хуже — с рук сойдет!
Послушай, ври, да знай же меру!
Кто путешествует, в деревне кто живет, —
Говорит он, а тот с ужасом возражает:
Да он властей не признает!
Прочитайте фрагменты критического статьи писателя И. А. Гончарова (1812–1891) «Мильон терзаний» и законспектируй его.
Для конспектирования предлагаются вопросы, на которые надо ответить либо цитируя Гончарова полностью (дословно и в кавычках), либо пересказывая отдельные критические суждения своими словами. Для удобства фрагменты, приведенные здесь, пронумерованы.
Если есть оценки Гончарова, с которыми вы не согласны, подчеркните их в своем конспекте.
Вопросы для конспектирования.
Какую задачу ставит себе Гончаров?
Что ценят в пьесе А. С. Грибоедова критики?
Что ценит в пьесе Гончаров?
До каких пор будут мелькать в обществе черты героев пьесы?
Что в комедии никогда не умрет?
Есть ли в пьесе «движение» (развитие действия)?
Умен ли Чацкий? Кто он?
Что связывает части комедии между собой?
В чем Гончаров видит роль действующих лиц «другой, живой, бойкой комедии»?
Каков психологический портрет Чацкого в конце пьесы?
Почему, по мнению Гончарова, Грибоедов кончил пьесу катастрофой?
Каков портрет Софьи глазами Гончарова и какое отношение к ней критика?
Какова, по мнению Гончарова, роль Чацкого?
В чем упрекает Гончаров современную ему критику?
Каков идеал Чацкого?
В чем вечность образа Чацкого?
Что говорит Гончаров в последнем замечании о Чацком?
ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ГОНЧАРОВ
Иван Александрович Гончаров родился в Симбирске в богатой купеческой семье, окончил пансион, затем Коммерческое училище. В 1831 году поступил на словесное отделение Московского университета, потом служил чиновником в Симбирске, а с 1835 года – в Петербурге, где стал активным участником эстетического кружка и отдал дань господствовавшим там романтическим настроениям. Через участников кружка в 1846 году познакомился с В. Г. Белинским и другими разночинцами-демократами, вошел в круг редакции «Современника». Впоследствии Гончаров отошел от демократического движения. Особенную неприязнь вызывали у него взгляды Д. И. Писарева – писатель резко отзывался о «жалких и несостоятельных доктринах материализма, социализма и коммунизма».
Своеобразную трилогию составили романы Гончарова – «Обыкновенная история» (1847), «Обломов» (1849–1859), «Обрыв» (1869). В этих романах автор изобразил «лишних людей» – дворян и «новых людей», идущих им на смену. Особняком стоит книга путевых очерков «Фрегат Паллада» (1856–1857), написанных в результате совершенного им кругосветного путешествия.
Перу Гончарова принадлежит и ряд критических статей, среди которых статья «Миллион терзаний», посвященная пьесе А. С. Грибоедова «Горе от ума».
Мильон терзаний
(Критический этюд)
Горе от ума, Грибоедова. – Бенефис Монахова, ноябрь, 1871 г.
(фрагменты)
Комедия «Горе от ума» держится каким-то особняком в литературе и отличается моложавостью, свежестью и более крепкой живучестью от других произведений слова. <…>
Одни ценят в комедии картину московских нравов известной эпохи, создание живых типов и их искусную группировку. Вся пьеса представляется каким-то кругом знакомых читателю лиц, и притом таким определенным и замкнутым, как колода карт. Лица Фамусова, Молчалина, Скалозуба и другие врезались в память та же твердо, как короли, валеты и дамы в картах, и у всех сложилось более или мене согласное понятие о всех лицах, кроме одного – Чацкого. Так все они начертаны верно и строго и так примелькались всем. Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как будто пятьдесят третья какая-то загадочная карта в колоде. Если было мало разногласия в понимании других лиц, то о Чацком, напротив, разноречия не кончились до сих пор и, может быть, не кончатся еще долго.
Другие, отдавая справедливость картине нравов, верности типов, дорожат более эпиграмматической солью языка, живой сатирой – моралью, которую пьеса до сих пор, как неистощимый колодезь, снабжает всякого на каждый обиходный шаг жизни.
Но и те и другие ценители почти обходят молчанием самую «комедию», действие, и многие даже отказывают ей в условном сценическом движении.
Несмотря на то, всякий раз, однако, когда меняется персонал в ролях, и те и другие судьи идут в театр, И снова поднимаются оживленные толки об исполнении той или другой роли и о самых ролях, как будто в новой пьесе.
Все эти разнообразные впечатления и на них основанная своя точка зрения у всех и у каждого служат лучшим определением пьесы, то есть что комедия «горе от ума» есть и картина нравов, и галерея живых типов, и вечно острая, жгучая сатира, и вместе с тем и комедия, и скажем сами за себя – больше всего комедия – какая едва ли найдется в других литературах, если принять совокупность всех прочих высказанных условий. Как картина, она, без сомнения, громадна. Полотно ее захватывает длинный период русской жизни – от Екатерины до императора Николая. В группе двадцати лиц отразилась, как луч света в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний ее дух, исторический момент и нравы. И это с такою художественною, объективною законченностью. И определенностью, какая далась у нас только Пушкину.
В картине, где нет ни одного бледного пятна, ни одного постороннего, лишнего штриха и звука, – зритель и читатель чувствуют себя и теперь, в нашу эпоху, среди живых людей. И общее и детали, все это не сочинено, а так целиком взято из московских гостиных и перенесено в книгу и на сцену, со всей теплотой и со всем «особым отпечатком» Москвы, – от Фамусова до мелких штрихов, до князя Тугоуховского и до лакея Петрушки, без которых картина была бы неполна.
Однако для нас она еще не вполне законченная историческая картина: мы не отодвинулись от эпохи на достаточное расстояние, чтоб между ею и нашим временем легла непроходимая бездна. Колорит не сгладился совсем: век не отделился от нашего, как отрезанный ломоть: мы кое-что оттуда унаследовали, хотя Фамусовы, Молчалины, Загорецкие и прочие видоизменились так, что не влезут уже в кожу грибоедовских типов. <…> Но пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги, пока будут водиться мастера и охотники угодничать и «награжденья брать и весело пожить», пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как пороки, а как стихии общественной жизни, – до тех пор, конечно, будут мелькать и в современном обществе черты Фамусовых, Молчалиных и других, нужды нет, что с самой Москвы стерся тот «особый отпечаток», которым гордился Фамусов. <…>
Соль, эпиграмма, сатира, этот разговорный стих, кажется, никогда не умрут, как и сам рассыпанный в них острый и едкий, живой русский ум, который Грибоедов заключил, как волшебник духа какого-нибудь в свой замок, и он рассыпается там злобным смехом. Нельзя представить себе, что могла явиться когда-нибудь другая, более естественная, простая, более взятая из жизни речь. Проза и стихи слились здесь во что-то нераздельное, затем, кажется, чтобы их легче было удержать в памяти и пустить опять в оборот весь собранный автором ум, юмор, шутку и злость русского ума и языка. Этот язык так же дался автору, как далась группа этих лиц, как дался главный смысл комедии, как далось все вместе, будто вылилось разом, и все образовало необыкновенную комедию – и в тесном смысле как сценическую пьесу, и в обширном – как комедию жизни. Другим ничем, как комедией, она и не могла бы быть.
Оставя две капитальные стороны пьесы, которые так явно говорят за себя и потому имеют большинство почитателей, – то есть картину эпохи, с группой живых портретов, и соль языка, – обратимся сначала к комедии как к сценической пьесе, потом как к комедии вообще, к ее общему смыслу, к главному разуму ее в общественном и литературном значении, наконец скажем и об исполнении ее на сцене.
Давно привыкли говорить, что нет движения, то есть нет действия в пьесе. Как нет движения? Есть – живое, непрерывное, от первого появления Чацкого на сцене до последнего его слова: «Карету мне, карету!»
Это – тонкая, умная, изящная и страстная комедия в тесном, техническом смысле, – верная в мелких психологических деталях, – но для зрителя почти неуловимая, потому что она замаскирована типичными лицами героев, гениальной рисовкой, колоритом места, эпохи, прелестью языка, всеми поэтическими силами, так обильно разлитыми в пьесе. Действие, то есть собственно интрига в ней, перед этими капитальными сторонами кажется бледным, лишним, почти ненужным.
Только при разъезде в сенях зритель точно пробуждается при неожиданной катастрофе, разразившейся между главными лицами, и вдруг припоминает комедию-интригу. Но и то не надолго. Перед ним уже вырастает громадный, настоящий смысл комедии.
Главная роль, конечно, – роль Чацкого, без которой не было бы комедии, а была бы, пожалуй, картина нравов.
Сам Грибоедов приписал горе Чацкого его уму, а Пушкин отказал ему вовсе в уме.
Можно бы было подумать, что Грибоедов, из отеческой любви к своему герою, польстил ему в заглавии, как будто предупредив читателя, что герой его умен, а все прочие около него не умны.
И Онегин и Печорин оказались не способны к делу, к активной роли, хотя оба смутно понимали, что около них всех истлело. Они были даже «озлоблены», носили в себе «недовольство» и бродили как тени с «тоскующею ленью». Но, презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не подумали ни бороться с ним, ни бежать окончательно. Недовольство и озлобление не мешали Онегину франтить, «блестеть» и в театре, и на бале, и в модном ресторане, кокетничать с девицами и серьезно ухаживать за ними в замужестве, а Печорину блестеть интересной скукой и мыкать свою лень и озлобление между княжной Мери и Бэлой, а потом рисоваться равнодушием к ним перед тупым Максимом Максимычем: это равнодушие считалось квинтэссенцией донжуанства. Оба томились, задыхались в своей среде и не знали, чего хотеть. Онегин пробовал читать, но зевнул и бросил, потому что ему и Печорину была знакома одна наука «страсти нежной», а прочему всему они учились «чему-нибудь и как-нибудь» – и им нечего было делать.
Чацкий, как видно, напротив, готовился серьезно к деятельности. Он «славно пишет, переводит», говорит о нем Фамусов, и все твердят о его высоком уме. Он, конечно, путешествовал недаром, учился, читал, принимался, как видно, за труд, был в сношениях с министрами и разошелся – нетрудно догадаться почему.
Служить бы рад, – прислуживаться тошно, —
намекает он сам. О «тоскующей лени, о праздной скуке» и помину нет, а еще менее о «страсти нежной» как о науке и о занятии. Он любит серьезно, видя в Софье будущую жену.
Между тем Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу – не найдя ни в ком «сочувствия живого», и уехать, увозя с собой только «мильон терзаний». <…>
Читатель помнит, конечно, все, что проделал Чацкий. Проследим слегка ход пьесы и постараемся выделить из нее драматический интерес комедии, то движение, которое идет через всю пьесу, как невидимая, но живая нить, связующая все части и лица комедии между собою.
Чацкий выбегает к Софье, прямо из дорожного экипажа, не заезжая к себе, горячо целует у ней руку, глядит ей в глаза, радуется свиданию, в надежде найти ответ прежнему чувству – и не находит. Его поразили две перемены: она необыкновенно похорошела и охладела к нему – тоже необыкновенно.
Это его и озадачило, и огорчило, и немного раздражило. Напрасно он старается посыпáть солью юмора свой разговор, частию играя этой своей силой, чем, конечно, прежде нравился Софье, когда она его любила, – частию под влиянием досады и разочарования. Всем достается, всех перебрал он – от отца Софьи до Молчалина – и какими меткими чертами рисует он Москву – и сколько из этих стихов ушло в живую речь! Но все напрасно: нежные воспоминания, остроты — ничто не помогает. Он терпит от нее одни холодности, пока, едко задев Молчалина он не задел за живое и ее. Она уже с скрытой злостью спрашивает его, случилось ли ему хоть нечаянно «добро о ком-нибудь сказать», и исчезает при входе отца, выдав последнему почти головой Чацкого, то есть объявив его героем рассказанного перед тем отцу сна.
С этой минуты между ею и Чацким завязался горячий поединок, самое живое действие, комедия в тесном смысле, в которой принимают близкое участие два лица, Молчалин и Лиза.
Всякий шаг Чацкого, почти всякое слово в пьесе тесно связаны с игрой чувства его к Софье, раздраженного какою-то ложью в ее поступках, которую он и бьется разгадать до самого конца. Весь ум его и все силы уходят в эту борьбу: она и послужила мотивом, поводом к раздражениям, к тому «мильону терзаний», под влиянием которых он только и мог сыграть указанную ему Грибоедовым роль, роль гораздо большего, высшего значения, нежели неудачная любовь, словом, роль, для которой и родилась вся комедия.
Чацкий почти не замечает Фамусова, холодно и рассеянно отвечает на его вопрос, где был? <…> Он и в Москву, и к Фамусову приехал, очевидно, для Софьи и к одной Софье. <…> Ему скучно и говорить с Фамусовым – и только положительный вызов Фамусова на спор выводит Чацкого из его сосредоточенности. <…> Но все еще раздражение его сдержанно. <…> Но его будит неожиданный намек Фамусова на слух о сватовстве Скалозуба. <…>
Эти намеки на женитьбу возбудили подозрение Чацкого о причинах перемены к нему Софьи. Он даже согласился было на просьбу Фамусова бросить «завиральные идеи» и помолчать при госте. Но раздражение уже шло crescendo , и он вмешался в разговор, пока небрежно, а потом, раздосадованный неловкой похвалой Фамусова его уме и прочее, возвышает тон и разрешается резким монологом:
«А судьи кто?» и т.д. Тут уже завязывается другая борьба, важная и серьезная, целая битва. Здесь в нескольких словах раздается, как в увертюре опер, главный мотив, намекается на истинный смысл и цель комедии. Оба, Фамусов и Чацкий, бросили друг другу печатку:
Смотрели бы, как делали отцы,
Учились бы, на старших глядя! –
раздался военный клик Фамусова. А кто эти старшие и «судьи»?
… За дряхлостию лет
К свободной жизни их вражда непримирима, —
отвечает Чацкий и казнит –
Прошедшего житья подлейшие черты.
Образовались два лагеря, или, с одной стороны, целый лагерь Фамусовы и всей братии «отцов и старших», с другой – один пылкий и отважный боец, «враг исканий». Это борьба на жизнь и смерть, борьба за существование, как новейшие натуралисты определяют смену поколений в животном мире. Фамусов хочет быть «тузом» – «есть на серебре и на золоте, ездить цугом, весь в орденах быть богатым и видеть детей богатыми, в чинах, в орденах и с ключом» – и так без конца, и все это только за то, что он подписывает бумаги, не читая и боясь одного, «чтоб множество не накопилось их».
Чацкий рвется к «свободной жизни», «к занятиям» наукой и искусством и требует «службы делу, а не лицам» и т.д. На чьей стороне победа? Комедия дает Чацкому только «мильон терзаний» и оставляет, по-видимому, в том же положении Фамусова и его братию, в каком они были, ничего не говоря о последствиях борьбы.
Теперь нам известны эти последствия. Они обнаружились с появлением комедии, еще в рукописи, в свет – и как эпидемия охватили всю Россию!
Между тем интрига любви идет своим чередом, правильно, с тонкою психологическою верностью, которая во всякой другой пьесе, лишенной прочих колоссальных грибоедовских красот, могла бы сделать автору имя.
Обморок Софьи при падении с лошади Мoлчалина, ее участье к нему, так неосторожно высказавшееся, новые сарказмы Чацкого на Молчалина – все это усложнило действие и образовало тот главный пункт, который назывался в пиитиках завязкою. Тут сосредоточился драматический интерес. Чацкий почти угадал истину. <…>
В третьем акте он раньше всех забирается на бал, с целью «вынудить признанье» у Софьи – и с дрожью нетерпенья приступает к делу прямо с вопросом: «Кого она любит?»
После уклончивого ответа она признается, что ей милее его «иные». Кажется, ясно. Он и сам видит это и даже говорит:
И я чего хочу, когда все решено?
Мне в петлю лезть, а ей смешно!
Однако лезет, как все влюбленные, несмотря на свой «ум». И уже слабеет перед ее равнодушием. Он бросает никуда не годное против счастливого соперника оружие – прямое нападение на него, и снисходит до притворства.
Раз в жизни притворюсь, —
решает он, чтоб «разгадать загадку», а собственно, чтоб удержать Софью, когда она рванулась прочь при новой стреле, пущенной в Молчалина. Это не притворство, а уступка, которою он хочет выпросить то, чего нельзя выпросить, – любви, когда ее нет. <…> Затем оставалось только упасть на колени и зарыдать. Остатки ума спасают его от бесполезного унижения.
Такую мастерскую сцену, высказанную такими стихами, едва ли представляет какое-нибудь другое драматическое произведение. Нельзя благороднее и трезвее высказать чувство, как оно высказалось у Чацкого, нельзя тоньше и грациознее выпутаться из ловушки, как выпутывается Софья Павловна. Только пушкинские сцены Онегина с Татьяной напоминают эти тонкие черты умных натур.
Софье удалось было совершенно отделаться от новой подозрительности Чацкого, но она сама увлеклась своей любовью к Молчалину и чуть не испортила все дело, высказавшись почти открыто в любви. <…> Она в увлечении поспешила нарисовать его портрет во весь рост, может быть в надежде примирить с этой любовью не только себя, но и других, даже Чацкого, как портрет выходит пошл. <…>
У Чацкого рассеялись все сомнения:
Она его не уважает!
Шалит, она его не любит.
Она не ставит в грош его! –
утешает он себя при каждой ее похвале Молчалину и потом хватается за Скалозуба. Но ответ ее – что он «герой не ее романа» – уничтожил и эти сомнения. Он оставляет ее без ревности, но в раздумье, сказав:
Кто разгадает вас!
Он и сам не верил в возможность таких соперников, а теперь убедился в этом. Но и его надежды на взаимность, до сих пор горячо волновавшие его, совершенно поколебались, особенно когда она не согласилась остаться с ним под предлогом, что «щипцы остынут», при новой колкости на Молчалина, она ускользнула от него и заперлась.
Он почувствовал, что главная цель возвращения в Москву ему изменила, и он отходит от Софьи с грустью. Он, как потом сознается в сенях, с этой минуты подозревает в ней только холодность ко всему – и после этой сцены самый обморок отнес не «к признакам живых страстей», как прежде, а «к причуде избалованных нерв».
Следующая сцена его с Молчалиным, вполне обрисовывающая характер последнего, утверждает Чацкого окончательно, что Софья не любит соперника.
Обманщица смеялась надо мною! –
замечает он и идет навстречу новым лицам.
Комедия между ним и Софьей оборвалась; жгучее раздражение ревности унялось, и холод безнадежности пахнул ему в душу.
Ему оставалось уехать; но на сцену вторгается другая, живая, бойкая комедия, открывается разом несколько новых перспектив московской жизни, которые не только вытесняют из памяти зрителя интригу Чацкого, но и сам Чацкий как будто забывает о ней и мешается в толпу. Около него группируются и играют, каждое свою роль, новые лица. Это бал, со всей московской обстановкой, с рядом живых сценических очерков, в которых каждая группа образует свою отдельную комедию, с полною обрисовкою характеров, успевших в нескольких словах разыграться в законченное действие.
Разве не полную комедию разыгрывают Горичи? Этот муж, недавно еще бодрый и живой человек, теперь опустившийся, облекшийся, как в халат, в московскую жизнь, барин, «муж-мальчик, муж-слуга, идеал московских мужей», по меткому определению Чацкого, – под башмаком приторной, жеманной, светской супруги, московской дамы:
А эти шесть княжен и графиня-внучка, – весь этот контингент невест, «умеющих, по словам Фамусова, принарядить себя тафтицей, бархатцем и дымкой», «поющих верхние нотки и льнущих к военным людям»?
Эта Хлестова, остаток екатерининского века, с моськой, с арапкой-девочкой, – эта княгиня и князь Петр Ильич – без слова, но такая говорящая руина прошлого; Загорецкий, явный мошенник, спасающийся от тюрьмы в лучших гостиных и откупающийся угодливостью, вроде собачьих поносок – и эти N.N., – и все толки их, и все занимающее их содержание!
Наплыв этих лиц так обилен, портреты их так рельефны, что зритель хладеет к интриге, не успевая ловить эти быстрые очерки новых лиц и вслушиваться в их оригинальный говор.
Чацкого уже нет на сцене, но он до ухода дал обильную пищу той главной комедии, которая началась у него с Фамусовым, в первом акте, потом с Молчалиным, – той битве со всей Москвой, куда он, по целям автора, затем и приехал.
В кратких, даже мгновенных встречах с старыми знакомыми он успел всех вооружить против себя едкими репликами и сарказмами. Его уже живо затрогивают всякие пустяки – и он дает волю языку. Рассердил старуху Хлестову, дал невпопад несколько советов Горичеву, резко оборвал графиню-внучку и опять задел Молчалина.
Но чаша переполнилась. Он выходит из задних комнат уже окончательно расстроенный и, по старой дружбе, в толпе опять идет к Софье, надеясь хоть на простое сочувствие. Он поверяет ей свое душевное состояние:
Мильон терзаний! —
Груди от дружеских тисков,
говорит он.
Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,
А пуще голове от всяких пустяков!
Здесь у меня душа каким-то горем сжата! –
жалуется он ей, не подозревая, какой заговор созрел против него в неприятельском лагере.
«Мильон терзаний!» и «горе!» – вот что он пожал за все, что успел посеять. До сих пор он был непобедим: ум его беспощадно поражал больные места врагов. <…> Он чувствовал свою силу и говорил уверенно. Но борьба его истомила. <…>
Он не только грустен, но и желчен, придирчив. Он, как раненый, собирает все силы, делает вызов толпе – и наносит удар всем, – но не хватило у него мощи против соединенного врага.
Он впадает в преувеличения, почти в нетрезвость речи, и подтверждает во мнении гостей распущенный Софьей слух о его сумасшествии. <…>
Он перестало владеть собой и даже не замечает, что он сам составляет спектакль на бале. <…>
Он точно «сам не свой», начиная с монолога «О французике из Бордо» – и таким остается до конца пьесы. Впереди пополняется только «мильон терзаний».
Пушкин, отказывая Чацкому в уме, вероятно, всего более имел в виду последнюю сцену 4-го акта, в сенях, при разъезде. Конечно, ни Онегин, ни Печорин, эти франты, не сделали бы того, что проделал в сенях Чацкий. Те были слишком дрессированы «в науке страсти нежной», а Чацкий отличается и, между прочим, искренностью и простотой, и не умеет и не хочет рисоваться. Он не франт, не лев. Здесь изменяет ему не только ум, но и здравый смысл, даже простое приличие. Таких пустяков наделал он!
Отделавшись от болтовни Репетилова и спрятавшись в швейцарскую в ожидании кареты, он подглядел свидание Софьи с Молчалиным и разыграл роль Отелло, не имея на тол никаких прав. Он упрекает ее, зачем она его «надеждой завлекала», зачем прямо не сказала, что прошлое забыто. Тут что ни слово – то неправда. Никакой надеждой она его не завлекала. Она только и делала, что уходила от него, едва говорила с ним, призналась в равнодушии, назвала какой-то старый детский роман и прятанье по углам «ребячеством» и даже намекнула, что «бог ее свел с Молчалиным».
А он, потому только, что –
…так страстно и так низко
Был расточитель нежных слов, –
в ярости за собственное свое бесполезное унижение, за напущенный на себя добровольно самим собой обман, казнит всех, а ей бросает жестокое и несправедливое слово:
С вами я горжусь моим разрывом, —
когда нечего было и разрывать! Наконец просто доходит до брани, изливая желчь:
На дочь, и на отца,
И на любовника глупца, —
и кипит бешенством на всех, «на мучителей толпу, предателей, нескладных умников, лукавых простаков, старух зловещих» и т.д. И уезжает из Москвы искать «уголка оскорбленному чувству», произнося всему беспощадный суд и приговор!
Если б у него явилась одна здоровая минута, если б не жег его «мильон терзаний», он бы, конечно, сам сделал себе вопрос: «Зачем и за что наделал я всю эту кутерьму?» И, конечно, не нашел бы ответа.
За него отвечает Грибоедов, который неспроста кончил пьесу этой катастрофой. В ней, не только для Софьи, но и для Фамусова и всех его гостей, «ум» Чацкого, сверкавший, как луч света в целой пьесе, разразился в конце в тот гром, при котором крестятся, по пословице, мужики.
От грома первая перекрестилась Софья, остававшаяся до самого появления Чацкого, когда Молчалин уже ползал у ног ее, все тою же бессознательною Софьей Павловною, с тою же ложью, в какой ее воспитал отец, в какой он прожил сам, весь его дом и весь круг. Еще не опомнившись от стыда и ужаса, когда маска упала с Молчалина, она прежде всего радуется, что «ночью все узнала, что нет укоряющих свидетелей в глазах!»
А нет свидетелей, следовательно, все шито да крыто, можно забыть, выйти замуж, пожалуй, за Скалозуба, а на прошлое смотреть…
Да никак не смотреть. Свое нравственное чувство стерпит, Лиза не проговорится, Молчалин пикнуть не смеет. А муж? Но какой же московский муж, «из жениных пажей», станет озираться на прошлое!
Это и ее мораль, и мораль отца, и всего круга. А между тем Софья Павловна индивидуально не безнравственна: она грешит грехом неведения, слепоты, в которой жили все, –
Свет не карает заблуждений,
Но тайны требует для них!
В этом двустишии Пушкина выражается общий смысл условий морали. Софья никогда не прозревала от нее и не прозрела бы без Чацкого никогда, за неимением случая. <…> Софья Павловна вовсе не та виновна, как кажется.
Это – смесь хороших инстинктов с ложью, живого ума с отсутствием всякого намека на идеи и убеждения, путаница понятий, умственная и нравственная слепота — все это не имеет в ней характера личных пороков, а является как общие черты ее круга. В собственной, личной ее физиономии прячется в тени что-то свое, горячее, нежное, даже мечтательное. Остальное принадлежит воспитанию.
Французские книжки, на которые сетует Фамусов, фортепиано (еще с аккомпанементом флейты), стихи, французский язык и танцы – вот что считалось классическим образованием барышни. А потом «Кузнецкий мост и вечные обновы», балы, такие, как этот бал у ее отца, и это общество – вот тот круг, где была заключена жизнь «барышни». Женщины учились только воображать и чувствовать и не учились мыслить и знать. Мысль безмолвствовала, говорили одни инстинкты. Житейскую мудрость почерпали они из романов, повестей – и оттуда инстинкты развивались в уродливые, жалкие или глупые свойства: мечтательность, сентиментальность, искание идеала в любви, а иногда и хуже.
В снотворном застое, в безвыходном море лжи, у большинства женщин снаружи господствовала условная мораль – а втихомолку жизнь кишела, за отсутствием здоровых и серьезных интересов, вообще всякого содержания, теми романами, из которых и создалась «наука страсти нежной». Онегины и Печорины – вот представители целого класса, почти породы ловких кавалеров, jeunes premiers . Эти передовые личности в high life – такими являлись и в произведениях литературы, где и занимали почетное место со времен рыцарства и до нашего времени, до Гоголя. Сам Пушкин, не говоря о Лермонтове, дорожил этим внешним блеском, этою представительностью du bon ton , манерами высшего света, под которою крылось и «озлобление», и «тоскующая лень» и «интересная скука». Пушкин щадил Онегина, хотя касается легкой иронией его праздности и пустоты, но до мелочи и с удовольствием описывает модный костюм, безделки туалета, франтовство – и ту напущенную на себя небрежность и невнимание ни к чему, эту fatuite , позированье, которым щеголяли денди. Дух позднейшего времени снял заманчивую драпировку с его героя и всех подобных ему «кавалеров» и определил истинное значение таких господ, согнав их с первого плана.
Они и были героями и руководителями этих романов, и обе стороны дрессировались до брака, который поглощал все романы почти бесследно, разве попадалась и оглашалась какая-нибудь слабонервная, сентиментальная – словом, дурочка, или героем оказывался такой искренний «сумасшедший», как Чацкий.
Но в Софье Павловне, спешим оговориться, то есть в чувстве ее к Молчалину, есть много искренности, сильно напоминающей Татьяну Пушкина. Разницу между ними кладет «московский отпечаток», потом бойкость, умение владеть собой, которое явилось в Татьяне при встрече с Онегиным уже после замужества, а до тех пор она не сумела солгать о любви даже няне. Но Татьяна – деревенская девушка, а Софья Павловна – московская, по-тогдашнему, развитая.
Между тем она в любви своей точно так же готова выдать себя, как Татьяна: обе, как в лунатизме, бродят в увлечении с детской простотой. И Софья, как Татьяна же, сама начинает роман, не находя в этом ничего предосудительного, даже не догадывается о том. Софья удивляется хохоту горничной при рассказе, как она с Молчалиным проводит всю ночь: «Ни слова вольного! – и так вся ночь проходит!» «Враг дерзости, всегда застенчивый, стыдливый!» Вот чем она восхищается в нем! Это смешно, но тут есть какая-то почти грация – и куда далеко до безнравственности, нужды нет, что она проговорилась словом: хуже – это тоже наивность. Громадная разница не между ею и Татьяной, а между Онегиным и Молчалиным. Выбор Софьи, конечно, не рекомендует ее, но и выбор Татьяны тоже был случайный, даже едва ли ей и было из кого выбирать.
Вглядываясь глубже в характер и в обстановку Софьи, видишь, что не безнравственность (но и не «бог», конечно) «свели ее» с Молчалиным. Прежде всего, влечение покровительствовать любимому человеку, бедному, скромному, не смеющему поднять на нее глаз — возвысить его до себя, до своего круга, дать ему семейные права. Без сомнения, ей в этом улыбалась роль властвовать над покорным созданием, сделать его счастье и иметь в нем вечного раба. Не ее вина, что из этого выходит будущий «муж-мальчик, муж-слуга – идеал московских мужей!» На другие идеалы негде было наткнуться в доме Фамусова.
Вообще к Софье Павловне трудно отнестись не симпатично: в ней есть сильные задатки недюжинной натуры, живого ума, страстности и женской мягкости. Она загублена в духоте, куда не проникал ни один луч света, ни одна струя свежего воздуха. Недаром любил ее и Чацкий. После него она одна из всей этой толпы напрашивается на какое-то грустное чувство, и в душе читателя против нее нет того безучастного смеха, с каким он расстается с прочими лицами.
Ей, конечно, тяжелее всех, тяжелее даже Чацкого, и ей достается свой «мильон терзаний».
Чацкого роль – роль страдательная: оно иначе и быть не может. Такова роль всех Чацких, хотя она в то же время и всегда победительная. Но они не знают о своей победе, они сеют только, а пожинают другие – и в этом их главное страдание, то есть в безнадежности успеха. <…>
Чацкого авторитет известен был и прежде, как авторитет ума, остроумия, конечно, знаний и прочего. У него есть уже и единомышленники. Скалозуб жалуется, что брат его оставил службу, не дождавшись чина, и стал книги читать. Одна из старух ропщет, что племянник ее, князь Федор, занимается химией и ботаникой. Нужен был только взрыв, бой, и он завязался. Упорный и горячий – в один день в одном доме, но последствия его, как мы выше сказали, отразились на всей Москве и России. Чацкий породил раскол, и если обманулся в своих личных целях, не нашел «прелести встреч, живого участья», то брызнул сам на заглохшую почву живой водой – увезя с собой «мильон терзаний», этот терновый венец Чацких – терзаний от всего: от «ума», а еще более от «оскорбленного чувства». <…>
Теперь, в наше время, конечно, сделали бы Чацкому упрек, зачем он поставил свое «оскорбленное чувство» выше общественных вопросов, общего блага и т.д. и не остался в Москве продолжать свою роль бойца с ложью и предрассудками, роль – выше и важнее роли отвергнутого жениха?
Да, теперь! А в то время, для большинства, понятия об общественных вопросах были бы то же, что для Репетилова толки «О камере и о присяжных». Критика много погрешила тем, что в суде своем над знаменитыми покойниками сходила с исторической точки, забегала вперед и поражала их современным оружием. Не будем повторять ее ошибок – и не обвиним Чацкого за то, что в его горячих речах, обращенных к фамусовским гостям, нет помина об общем благе, когда уже и такой раскол от «исканий мест, от чинов», как «занятие науками и искусствами», считался «разбоем и пожаром». <…>
Он очень положителен в своих требованиях и заявляет их в готовой программе, выработанной не им, а уже начатым веком. Он не гонит с юношескою запальчивостью со сцены всего, что уцелело, что, по законам разума и справедливости, как по естественным законам в природе физической, осталось доживать свой срок, что может и должно быть терпимо. Он требует места и свободы своему веку: просит дела, но не хочет прислуживаться и клеймит позором низкопоклонство и шутовство. Он требует «службы дела, а не лицам», не смешивает «веселья или дурачества с делом», как Молчалин, – он тяготится среди пустой, праздной толпы «мучителей, предателей, зловещих старух, вздорных стариков», отказываясь преклоняться перед их авторитетом дряхлости, чинолюбия и прочего. Его возмущают безобразные проявления крепостного права, безумная роскошь и отвратительные нравы «разливанья в пирах и мотовстве» – явления умственной и нравственной слепоты и растления.
Его идеал «свободной жизни» определителен: это – свобода от всех этих неисчисленных цепей рабства, которыми оковано общество, а потом свобода – «вперить ум, алчущий познаний», или беспрепятственно предаваться «искусствам творческим, высоким и прекрасным», – свобода «служить или не служить», «жить в деревне или путешествовать», не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, и – ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе – от несвободы. <…>
Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей.
Он вечный обличитель лжи, запрятавшийся в пословицу: «один в поле не воин». Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и — всегда жертва.
Чацкий неизбежен при каждой смене одного века другим, Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу. <…>
Вот отчего не состарелся до сих пор и едва ли состареется когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, не созревших передовых личностей, едва намекающих на будущее, и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия.
В честных, горячих речах этих позднейших Чацких будут вечно слышаться грибоедовские мотивы и слова – и если не слова, то смысл и тон раздражительных монологов его Чацкого. От этой музыки здоровые герои в борьбе со старым не уйдут никогда.
И в этом бессмертие стихов Грибоедова! Много можно бы привести Чацких – являвшихся на очередной смене эпох и поколений – в борьбах за идею, за дело, за правду, за успех, за новый порядок, на всех ступенях, во всех слоях русской жизни и труда – громких, великих дел и скромных кабинетных подвигов. О многих из них хранится свежее предание, других мы видели и знали, а иные еще продолжают борьбу. Обратимся к литературе. Вспомним не повесть, не комедию, не художественное явление, а возьмем одного из позднейших бойцов с старым веком, например Белинского . Многие из нас знали его лично, а теперь знают все. Прислушайтесь к его горячим импровизациям – и в них звучат те ж мотивы – и тот же тон, как у Грибоедовского Чацкого. И так же он умер, уничтоженный «мильоном терзаний», убитый лихорадкой ожидания и не дождавшийся исполнения своих грез, которые теперь – уже не грезы больше.
Оставя политические заблуждения Герцена , где он вышел из роли нормального героя, из роли Чацкого, этого с головы до ног русского человека, – вспомним его стрелы, бросаемые в разные темные, отдаленные углы России, где они находили виноватого. В его сарказмах слышится эхо грибоедовского смеха и бесконечное развитие острот Чацкого.
И Герцен страдал от «мильона терзаний», может быть всего более от терзаний Репетиловых его же лагеря, которым у него при жизни недостало духа сказать: «Ври, да знай же меру!»
Но он не унес этого слова в могилу, сознавшись по смерти в «ложном стыде», помешавшем сказать его.
Наконец – последнее замечание о Чацком. Делают упрек Грибодову в том, что будто Чацкий – не облечен так художественно, как другие лица комедии, в плоть и кровь, что в нем мало жизненности, Иные даже говорят, что это не живой человек, а абстракт, идея, ходячая мораль комедии, а не такое полное и законченное создание, как, например, фигура Онегина и других, выхваченных из жизни типов.
Это несправедливо. Ставить рядом с Онегиным Чацкого нельзя: строгая объективность драматической формы не допускает той широты и полноты кисти, как эпическая. Если другие лица комедии являются строже и резче очерченными, то этим они обязаны пошлости и мелочи своих натур, легко исчерпываемых художником в легких очерках. Тогда как в личности Чацкого, богатой и разносторонней, могла быть в комедии рельефно взята одна господствующая сторона – а Грибоедов успел намекнуть и на многие другие. <…>
Нарастая (итал.)
Первых любовников (франц.).
В высшем свете (англ.).
Хорошего тона (франц.).
Фатовство (франц.).
В. Г. Белинский (1811–1848) – литературный критик.
А. И. Герцен (1812–1870) – писатель, философ, революционер.
Комедия "Горе от ума" - знаменитое произведение А. С. Грибоедова. Сочинив его, автор мгновенно встал в один ряд с ведущими поэтами своего времени. Появление этой пьесы вызвало живой отклик в литературных кругах. Многие спешили высказать свое мнение по поводу достоинств и недостатков произведения. Особенно горячие споры вызвал образ Чацкого - главного героя комедии. Описанию этого персонажа будет посвящена данная статья.
Прототипы Чацкого
Современники А. С. Грибоедова находили, что образ Чацкого напоминает им П. Я. Чаадаева. На это указывал Пушкин в своем письме к П. А. Вяземскому в 1823 году. Косвенное подтверждение этой версии некоторые исследователи усматривают в том, что первоначально главный герой комедии носил фамилию Чадский. Однако многие опровергают это мнение. Согласно другой теории, образ Чацкого - отражение биографии и характера В. К. Кюхельбекера. Опальный, неудачливый, только что вернувшийся из заграницы человек вполне мог стать прототипом главного героя "Горя от ума".
О сходстве автора с Чацким
Совершенно очевидно, что главный герой пьесы в своих монологах выразил мысли и воззрения, которых придерживался сам Грибоедов. "Горе от ума" - комедия, которая стала личным манифестом автора против нравственных и социальных пороков русского аристократического общества. Да и многие черты характера Чацкого словно списаны с самого автора. По отзывам современников, Александр Сергеевич был порывистым и горячим, подчас независимым и резким. Взгляды Чацкого на подражание иноземцам, бесчеловечность крепостного права, бюрократию - подлинные мысли Грибоедова. Он не раз высказывал их в обществе. Литератора даже однажды действительно обозвали сумасшедшим, когда на светском рауте он горячо и нелицеприятно отозвался о раболепном отношении русских ко всему иностранному.
Авторская характеристика героя
В ответ на критические замечания своего соавтора и давнего друга П. А. Катенина о том, что характер главного героя "сбивчив", то есть весьма непоследователен, Грибоедов пишет: "В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека". Образ Чацкого для автора - это портрет умного и образованного юноши, попавшего в непростую ситуацию. С одной стороны, он находится в "противуречии с обществом", так как "немножко повыше прочих", сознает свое превосходство и не пытается его скрыть. С другой стороны, Александр Андреевич не может добиться былого расположения любимой девушки, подозревает наличие соперника, да еще неожиданно попадает в разряд сумасшедших, о чем узнает последним. Излишнюю горячность своего героя Грибоедов объясняет сильным разочарованием в любви. Поэтому в "Горе от ума" образ Чацкого получился столь непоследовательным и сбивчивым. Он всем "наплевал в глаза и был таков".
Чацкий в трактовке Пушкина
Поэт раскритиковал главного героя комедии. В то же время Пушкин оценил Грибоедова: ему понравилась комедия "Горе от ума". в интерпретации великого поэта весьма нелицеприятна. Он называет Александра Андреевича обычным героем-резонером, рупором идей единственного умного человека в пьесе - самого Грибоедова. Он считает, что главный герой - "добрый малый", который набрался незаурядных мыслей и острот от другого человека и начал "метать бисера" перед Репетиловым и другими представителями фамусовской гвардии. По мнению Пушкина, такое поведение непростительно. Он считает, что противоречивый и непоследовательный характер Чацкого - это отражение его собственной глупости, ставящей героя в трагикомическое положение.
Характер Чацкого, по мнению Белинского
Известный критик в 1840 году, так же как и Пушкин, отказал главному герою пьесы в практическом уме. Он истолковал образ Чацкого как фигуру абсолютно нелепую, наивную и мечтательную и окрестил его "новым Дон-Кихотом". Со временем Белинский несколько изменил свою точку зрения. Характеристика комедии "Горе от ума" в его интерпретации стала весьма позитивной. Он назвал ее протестом против "гнусной расейской действительности" и счел "благороднейшим, гуманистическим произведением". Подлинную сложность образа Чацкого критик так и не увидел.
Образ Чацкого: толкование в 1860-х годах
Публицисты и критики 1860-х годов стали приписывать поведению Чацкого только социально-значимые и общественно-политические мотивы. Например, увидел в главном герое пьесы отражение "задней мысли" Грибоедова. Он считает образ Чацкого портретом декабриста-революционера. Критик видит в Александре Андреевиче человека, борющегося с пороками современного ему общества. Для него герои "Горя от ума" - это персонажи не "высокой" комедии, а "высокой" трагедии. В подобных трактовках облик Чацкого предельно обобщен и толкуется весьма однобоко.
Облик Чацкого у Гончарова
Иван Александрович в своем критическом этюде "Мильон терзаний" представил наиболее проницательный и точный разбор пьесы "Горе от ума". Характеристика Чацкого, по мнению Гончарова, должна быть сделана с учетом его душевного состояния. Несчастная любовь к Софье делает главного героя комедии желчным и почти неадекватным, заставляет произносить длинные монологи перед равнодушными к его пламенным речам людьми. Таким образом, не учитывая любовную интригу, невозможно понять комическую и одновременно трагическую природу образа Чацкого.
Проблематика пьесы
Герои "Горя от ума" сталкиваются Грибоедовым в двух сюжетообразующих конфликтах: любовном (Чацкий и София) и общественно-идеологическом и главный герой). Безусловно, на первый план выходит именно социальная проблематика произведения, но и любовная линия в пьесе очень важна. Ведь Чацкий спешил в Москву исключительно для встречи с Софией. Поэтому оба конфликта - общественно-идеологический и любовный - усиливают и дополняют друг друга. Они развиваются параллельно и одинаково необходимы для понимания мировоззрения, характера, психологии и взаимоотношения героев комедии.
Главный герой. Конфликт любовный
В системе персонажей пьесы Чацкий находится на главном месте. Он связывает две сюжетные линии в единое целое. Для Александра Андреевича имеет главное значение именно любовный конфликт. Он прекрасно понимает, в общество каких людей попал, и вовсе не собирается заниматься просветительской деятельностью. Причина его бурного красноречия не политическая, а психологическая. "Нетерпение сердца" молодого человека ощущается на протяжении действия всей пьесы.
Сначала "говорливость" Чацкого вызвана радостью от встречи с Софией. Когда герой понимает, что от прежних чувств к нему у девушки не осталось и следа, то начинает делать непоследовательные и дерзкие поступки. Он остается в доме Фамусова с единственной целью: узнать, кто стал новым возлюбленным Софии. При этом у него совершенно очевидно "ум с сердцем не в ладу".
После того как Чацкий узнает об отношениях Молчалина и Софии, он впадает в иную крайность. Вместо любовных чувств его охватывают озлобление и бешенство. Он обвиняет девушку в том, что она его "надеждой завлекла", гордо заявляет ей о разрыве отношений, клянется, что "отрезвился... сполна", но при этом собирается излить на мир "всю желчь и всю досаду".
Главный герой. Конфликт общественно-политический
Любовные переживания увеличивают идейное противостояние Александра Андреевича и фамусовского общества. Сначала Чацкий относится к московской аристократии с ироничным спокойствием: "...я в чудаках иному чуду/ Раз посмеюсь, потом забуду..." Однако, по мере того как он убеждается в равнодушии Софии, его речь становится все более дерзкой и несдержанной. Все в Москве начинает его раздражать. Чацкий затрагивает в своих монологах многие актуальные проблемы современной ему эпохи: вопросы о национальной самобытности, крепостном праве, образовании и просвещении, настоящей службе и так далее. Он говорит о серьезных вещах, но при этом от возбуждения впадает, по словам И. А. Гончарова, в "преувеличения, в почти нетрезвость речи".
Мировоззрение главного героя
Образ Чацкого - это портрет человека со сложившейся системой мировоззрением и моралью. Он считает главным критерием оценки личности стремление к знаниям, к прекрасным и высоким материям. Александр Андреевич не против работы на благо государства. Но постоянно подчеркивает разницу между "служить" и "прислуживаться", которой придает принципиальное значение. Чацкий не боится общественного мнения, не признает авторитетов, бережет свою независимость, чем вызывает страх у московских аристократов. Они готовы признать в Александре Андреевиче опасного бунтовщика, посягающего на самые святые ценности. С точки зрения фамусовского общества, поведение Чацкого нетипично, а стало быть - предосудительно. Он "с министрами знаком", но никак не пользуется своими связями. На предложение Фамусова жить "как все" отвечает презрительным отказом.
Во многом соглашается со своим героем Грибоедов. Образ Чацкого - это тип просвещенного человека, свободно выражающего свое мнение. Но в его высказываниях нет радикальных и революционных идей. Просто в консервативном фамусовском обществе любое отклонение от привычной нормы кажется возмутительным и опасным. Недаром в конце концов Александра Андреевича признали безумцем. только так могли объяснить для себя независимый характер суждений Чацкого.
Заключение
В современной жизни остается как никогда актуальной пьеса "Горе от ума". Образ Чацкого в комедии - центральная фигура, которая помогает автору на весь мир заявить о своих мыслях и воззрениях. Волей Александра Сергеевича главный герой произведения поставлен в трагикомические условия. Его порывистые вызваны разочарованием в любви. Однако проблемы, которые поднимаются в его монологах, - темы вечные. Именно благодаря им комедия вошла в список самых известных произведений мировой литературы.
Как критический отклик на комедию Александра Сергеевича Грибоедова «Горе от ума» создает Иван Александрович Гончаров «Мильон терзаний». Краткое содержание статьи - глубокий социальный и идейный анализ этого произведения. Характерно, что названием статьи послужила фраза, оброненная грибоедовским персонажем - Александром Андреевичем Чацким. Таким образом, уже при прочтении заглавия становится известно, о чем пойдет речь.
Комедия, затребованная эпохой
Своевременно ли была дана эта оценка? Несомненно. Россия жила в переходной эпохе от в капиталистическое. Еще не было разночинцев, и все-таки дворянство оставалось самым передовым слоем общества. Но все ли дворянство? Вот в чем вопрос. Развитие огромной страны не могли уже побуждать ни герои по типу Пушкинского Онегина, ни Лермонтовского Печорина. Статья И.А. Гончарова «Мильон терзаний» популярно и логически подвела своих читателей к такому выводу. Безусловно, обществом был востребован новый, свежий взгляд на общество, на роль гражданина, на образование, на общественную деятельность. И этот взгляд был презентован образом Александра Андреевича Чацкого.
Персонаж Чацкого
Персонаж Чацкого является не просто центральным, а центробежным в Адекватной, справедливой оценке значения этого образа (которой ранее просто не существовало) посвятил Гончаров «Мильон терзаний». Краткое содержание комедии проявляется в том, что Чацкий противостоит «старому миру», умно и содержательно свидетельствуя об истине. Так не принято разговаривать в аристократических кругах Москвы. А честная характеристика «столпов общества» воспринимается высшим дворянством как «покушение на устои» и святотатство. Дворянство бессильно перед его риторикой, его сторонятся, объявляя безумным.
Закономерно ли это? Да, и в высшей степени! Вспомним, что даже Александр Сергеевич Пушкин не понял Чацкого. Известный поэт, отмечая справедливость высказываний героя комедии, одновременно недоумевает: «Почему он все это говорит, если его никто не слышит» (т.е. ясно ощущается завуалированный вопрос: «А не глупец ли Чацкий?»). Добролюбов же откровенно иронически отнесся к этому персонажу - «азартный малый». Поскольку принципиальную новизну талантливо созданного образа не заметило практически все общество, собственно говоря, поэтому и написал Гончаров «Мильон терзаний». Краткое содержание его работы - анализ грибоедовского произведения.
Итак, наш герой приезжает в аристократическую Москву, оторвавшись от дел, для объяснения в любви юной, образованной и романтичной Софье Фамусовой, которая отказывает ему. На этом и построена сюжетная интрига. Девушка же, в свою очередь, уже забыла о своем первом чувстве к нему. Ею движет романтическое великодушие. Поэтому нельзя сказать, что она так же меркантильна, как ее избранник - бесталанный и подлый секретарь отца - Алексей Степанович Молчалин. Люди, имитирующие деятельность для осуществления своих карьерных устремлений, - люди бездуховные, способные выражать подобострастие, а затем - предать. Молчалины. Их едкой характеристике посвящает Гончаров «Мильон терзаний». Краткое содержание комедии показывает: они должны проиграть. Ведь будущее государство «Молчалиных» гораздо страшнее государства «Фамусовых».
Алексей Степанович Молчалин - антипод Чацкого. Трусливый, глупый, но «умеренный и аккуратный» карьерист и в будущем - бюрократ. Ничего живого, естественного нет в образе Молчалина. Но его жизненный расчет верен - именно таких людей, по своей природе - рабов, предпочитают возвышать власть имущие, чтобы потом безраздельно править с помощью таких людей, не имеющих собственного мнения.
Выводы
Какое значение этого сочинения Ивана Александровича? Оно очевидно. Объективной и достойной оценке посвящает Гончаров «Мильон терзаний». Краткое содержание статьи как раз и посвящено этому «лучу света в темном царстве».
Заслуга Гончарова в том, что он спустя время заметил существенную деталь: Чацкий - деятелен, он способен менять окружающий мир. Он - человек будущего, чего нельзя сказать о пассивных мечтателях Онегине и Печорине. Образ Александра Андреевича, несмотря на название грибоедовской комедии, оптимистичен. Он внушает уверенность в своей правоте, являясь литературно-образным воплощением слов «и один в поле - воин!»
Убеждения этого человека - это убеждения декабриста. Таким образом, комедия является своеобразным набатом будущих событий российского общества, произошедших 14 декабря 1825 года на
Возможно, будет полезно почитать:
- Как снять венец безбрачия молитвой Заклинания от венца безбрачия ;
- Авансовый отчет: что можно принять к учету, образец заполнения, основные проводки Унифицированная форма n ао 1 авансовый отчет ;
- Национальная кухня. Застолье. Русская традиционная кухня Сообщение о народном блюде ;
- Классификация ОС (основных средств) по амортизационным группам ;
- Растущая (молодая) Луна: характеристика, влияние и советы ;
- Какие слова называются общеупотребительными в русском языке ;
- Как сделать яблочный квас в домашних условиях Как приготовить яблочный квас без дрожжей ;
- Молитва по соглашению дома ;